об искусстве

Искусство — ноша на плечах,
Зато как мы, поэты, ценим
Жизнь в мимолетных мелочах!
Как сладостно предаться лени,
Почувствовать, как в жилах кровь
Переливается певуче,
Бросающую в жар любовь
Поймать за тучкою летучей,
И грезить, будто жизнь сама
Встает во всем шампанском блеске
В мурлыкающем нежно треске
Мигающего cinema!
А через год — в чужой стране:
Усталость, город неизвестный,
Толпа, — и вновь на полотне
Черты француженки прелестной!..
Александр Блок
Июнь 1909, Foligno

Отдельным постом о “тяжёлой ноше” сейчас - пока нет экскурсий, есть время на чтение и размышления. О бренности, в том числе. Вот, к примеру, Блок: он переводил Генриха Гейне, и добрался в своём путешествии до Кёльна даже, но при всей обнаруженной симпатии к Германии и искусству вообще, не нашёл таки в себе сил (и времени тоже) для того, чтобы заехать на родину Генриха Гейне и город всемирно известной тогда Художественной академии, в Дюссельдорф.

Это тот человек, который, отдыхая от России, рассматривает людей и дома, играет с крабами и собирает раковины... (в Дюссельдорфе он этим прекрасно - кроме игры с крабами - мог бы заняться)) и записывает мысли в дневник или пишет об увиденном в письмах. В биографии Александра Блока меня особенно привлекло его отношение к "загранице" и русской культурной жизни (театру):

"Еще в феврале месяце (1909 года) у Блоков зародилась мысль о весенней поездке за границу, в Италию; купаться в море, жариться на солнце, окунуться в итальянское искусство - все это давно привлекало обоих. Они изучали Бедекера и составляли маршрут круговой поездки. Люб. Дм. имеет большую склонность к восприятию изобразительных искусств, особенно живописи. Оба с наслаждением думали об отъезде, готовились стряхнуть груз многообразных и тяжелых впечатлений русской действительности, забыть политиканство, дрязги, ссоры...

Письмо, написанное Блоком матери перед отъездом, рисует настроение. Привожу отрывки:

"Петербург, 13 апреля 1909 г.

...Вечером я воротился совершенно потрясенный с "Трех сестер". Это - угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава тебе Господи, покину... Последний акт идет при истерических криках. Когда Тузенбах уходит на дуэль, наверху происходит истерика. Когда раздается выстрел, человек десять сразу вскрикивают... от страшного напряжения... Когда Андрей и Чебутыкин плачут, - многие плачут, и я - почти... Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души и разделил его слезы, печаль и унижение".

Это последнее письмо к матери перед отъездом в Италию. Следующее уже из Венеции:

"7 мая n st {Н<ового> ст(иля) (фр.).}1909. Венеция.

...Я здесь очень много воспринял, живу в Венеции уже совершенно как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня - свои, как будто я здесь очень давно... Очень многие мои мысли об искусстве здесь разъяснились и подтвердились, я очень много понял в живописи и полюбил ее не меньше поэзии за Беллини и Боккачио Боккачино, окончательно отвергнув Тициана, Тинторетто, Веронеза и им подобных (за исключением некоторых деталей).

Здесь хочется быть художником, а не писателем, - я бы нарисовал много, если бы умел... Теперь же я знаю, что все перечисленное, и даже все видимое простым глазом, - не есть Россия; и даже, если русские пентюхи так и не научатся не смешивать искусства с политикой, не поднимать неприличных политических споров в частных домах, не интересоваться Третьей думой, - то все-таки останется все та же Россия "в мечтах"...

Рассматриваю людей и дома, играю с крабами и собираю раковины..."

Следующие письма уже из Флоренции:

"Firenze, 13 maggio 1909.

...Сегодня мы первый день во Флоренции, куда приехали вчерашней ночью из Равенны... В Равенне мы были два дня. Это - глухая провинция... Городишко спит крепко, и всюду - церкви и образа первых веков христианства. Равенна - сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии... мы видели могилу Данта. Древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV - VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железной дороги, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземелье, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи. Флоренция - совсем столица после Равенны. Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают"...

/.../

Потом - открытка из Сиенны: "Сиенна - уже одиннадцатый наш город. Воображение устало".

Между Перуджией и Сиенной - были еще Ассизи, Сполетто, Монте-Фалько, Орвьетто, Кьюзи. Потом поехали в Пизу, и наконец длинное письмо из Милана.

Считая Сиенну одиннадцатым городом, Ал. Ал. вспомнил и маленький Фолиньо, местечко, отмеченное в его путешествии тем, что он написал там стихотворение "Искусство - ноша на плечах" (Собр. соч., т. III).

Из Милана поэт извещает свою мать о том, что в Рим уж не поехали - жарко, устали, "надо ехать туда зимой". /…/ "Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: - чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполетто, Леонардо, и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности - далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в "родимый хаос". Настолько же утешает меня и ублажает Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень - перед красивым видом. Очень близко мне все древнее - особенно могилы этрусков, их сырость, тишина, мрак, простые узоры на гробницах, короткие надписи. Всегда и всюду мне близок, как родной, искалеченный итальянцами латинский язык.

Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя - не переделает никакая революция".

Строки письма из Наугейма, от 25 июня 1909 года (считаю: 112 лет тому назад):

"...Здесь необыкновенно хорошо, тихо и отдохновительно. Меня поразила красота и родственность Германии, ее понятные мне нравы и высокий лиризм, которым все проникнуто. Теперь совершенно ясно, что половина усталости и апатии происходила от того, что в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна - жизни нет, есть только искусство и древность. И потому, выйдя из церкви и музея, чувствуешь себя среди какого-то нелепого варварства...

Родина Готики - только Германия, страна наиболее близкая России <...>

Кроме всего этого, я нежно полюбил Наугейм. Он почти тот же, так же таинственно белеют и дымят шпрудели по вечерам... Парк, Teich, леса, деревни и Фридберг с дворцом и садом - все те же. На днях я поеду во Франкфурт за твоим письмом. Отсюда мы только поднимаемся по Рейну до Кельна и, осмотрев его, уедем прямо в Петербург".

В следующем письме из Наугейма, от 27 июня, он пишет уже о том, что "нам обоим очень хочется скорей в Шахматово".

Потом - коротенькое письмо из Петербурга: /.../

"Плаванье по Рейну и Кельн великолепны, как и вся Германия. А въехав в Россию, я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошадке одинокого стражника"..."

Бекетова Мария Андреевна "Александр Блок. Биографический очерк" (1930)

В этом биографическом очерке нашла ещё одно (неожиданное) обобщение Блока:
”настоящее произведение искусства в наше время (и во всякое, вероятно) может возникнуть только тогда, когда 1) поддерживаешь непосредственное (не книжное) отношение с миром и 2) когда мое собственное искусство роднится с чужими (для меня лично - с музыкой, живописью, архитектурой и _г_и_м_н_а_с_т_и_к_о_й)”.

Это всё из писем матери, к которой Блок питал очень глубокие чувства… Женщины (в том числе из предков) в семье Блока играли серьёзную роль, поэтому приаведу тут также слова Генриха Гейне, раз уж Блок оставил Дюссельдорф “городом неизвестным” и свои стихи об искусстве заканчивает “полотном”:

А через год — в чужой стране:
Усталость, город неизвестный,
Толпа, — и вновь на полотне
Черты француженки прелестной!..

О женских портретах в частности и о смерти вообще:

"Ничто в мире не настраивает нашу душу печальнее, чем такое созерцание портретов красивых женщин, умерших несколько столетий тому назад. Нами овладевает меланхолическая мысль: от оригиналов всех этих картин, от всех этих красавиц, таких прелестных, кокетливых, остроумных, лукавых, мечтательных, от всех этих майских головок с апрельскими капризами, от всей этой женской весны ничего не осталось, кроме пёстрых мазков, брошенных живописцем, тоже давно истлевшим, на ветхий кусочек полотна, которое со временем тоже обратится в пыль и развеется. Так бесследно проходит в жизни всё, и прекрасное и безобразное; смерть, сухой педант, не щадит ни розы, ни репейника, она не забывает одинокой былинки в самой дальней пустыне, она разрушает до основания, без устали; повсюду мы видим, как она обращает в прах растения и животных, людей и их творения..."

– Генрих Гейне в «Путевых заметках» (Reisebildern):