Гольцхайм Künstlersiedlung

Туда я проводила недавно экскурсию (и тема художников, их поселение было частью моего рассказа - я неровно дышу при повествовании о дюссельдорфских историях и людях) и мы зашли в “общежитие” художников, рассказ о котором мне встретился и в “русском” исполнении, которое я хотела бы критично рассмотреть.

Дело в том, что я мне просто необходимо прорецензировать рассказ о Дюссельдорфе критика Никиты Алексеева (род. в 1953 году в Москве), позиционируемого следующим образом: “живописец, график, автор художественных акций, объектов и инсталляций, куратор выставок современного искусства, журналист, художественный критик, автор многочисленных публикаций в российской и международной прессе”) - для меня он прежде всего автор вот этого художественного (нет не вымысла), а “свиста”.

“…в Москве показали "2356 км" (это расстояние между Дюссельдорфом и нашим городом), на которой были скучноватые художники, опекаемые властями столицы федеральной земли Северный Рейн – Вестфалия. Московская мэрия должна была произнести ответный алаверды… А что касается меня, я согласился участвовать в этой выставке с радостью. Во-первых, впервые за долгое время позвали на более или менее важное событие. Во-вторых, к Дюссельдорфу у меня имелось особое чувство: я в Кунстхалле был на открытии "Бинационале", потому что Юрген попросил меня написать статью в каталог. Она называлась "Мы, они, патриции, цыгане и прочие" – речь в ней шла о расщепленности сознания русских ("мы"), постоянно отчуждающих себя от "них" (Запада), и одновременно имманентно стремящихся хоть как-то стать "ими", а также о болтанке сознания в поведении не то третьеримских патрициев, не то нагловатых номадов.

Я тогда в Дюссельдорфе провел дня два и мало что, кроме выставки, запомнил. Да и город на самом деле внешне особенно ничем не интересен: союзники его во время войны сбрили бомбардировками, и он потом был скромненько воссоздан. Но чем-то он меня тогда втянул в себя”.

Вот это утверждение “бывалого человека”, да авторитетным тоном “сбрили бомбардировками, и он потом был скромненько воссоздан” - самое неприятное в моих наблюдениях (я много лет “присматриваю” за темой Дюссельдорфа в сети и потом на месте, когда мне рассказывают “страшные истории” вроде этой и добавляют: “я в интернете прочитал”).

Мы, экскурсоводы, рассказываем истории. И очень тяжело работать после “авторитетной лжи”.

Наверное, против этого “в интернете прочитал” я и борюсь всеми своими возможностями.

А так как - из “песни” слов, как известно, не выбросить - и я читаю (и морщусь) дальше, что же пережил в Дюссельдорфе москвич, который художник - в поисках мольбертов:

“В конце концов раздобыли на месте, в Дюссельдорфской академии художеств. И они сильно отличались от московских. У нас мольберты обрастают субстанцией мерзкого буро-серого цвета, которую художники называют фузой. Она получается от смешения самых употребительных в традиционной советской живописи красок – белил, охры, черной, ультрамарина, краплака, изумрудной зеленой, стронциановки и умбры. А в Дюссельдорфе фуза оказалась веселенького желто-розово-голубого цвета”.

Художник приметил весёленькую палитру. Критик критичен к художникам, среди которых его поселили в виде “роскошного подарка”

“На пресс-конфереции чиновники из дюссельдорфского городского начальства всячески хвалили выставку, пресса оказалась очень благожелательной/…/ Дюссельдорфскому начальству /…/затея понравилась настолько, что оно сделало роскошный подарок. Предоставило всем участникам выставки (их было человек двадцать) стипендию на два месяца, с мастерской, жильем и суточными.

Вот я и отправился в конце февраля 2004 на эту стипендию. Где предстояло обитать, я уже знал: меня и Николу Овчинникова на время подготовки и открытия "Нового начала" поселили в художническом комплексе в ближнем – пять минут на трамвае до центра – пригороде Дюссельдорфа.

Гольцхейм чудесное место, протянувшееся вдоль Рейна. Тихое, буржуазное, застроенное особнячками и уже в феврале красовавшееся крокусами, нарциссами и мимозой. Иногда мило гудели самолеты, заходившие на посадку в аэропорт, да позвякивали вдалеке трамваи.

По Рейну туда-сюда тянулись баржи с каким-то грузом, и дул ветер с Северного моря, даже запах соли чувствовался, хотя до моря – километров сто.

Это художническое поселение странное, романтическое место. Его построили в 1937 году, то есть предполагалось, что там будут жить и творить полностью проверенные художники, которые дегенеративную гадость делать не станут ни в коем случае.

Почему-то оно построено в японизирующем стиле: белые стены, далеко выдающиеся кровли, черные пилястры и колонки. Живя там два месяца я, естественно, задумывался о смутных пересечениях нацизма с дзен-буддизмом, но потом бросил. Было лучше просто жить и работать в Гольцхейме”.

Фото одного дома в Гольцхайме (сделано экскурсантом) - здесь я не живу, но работаю (провожу экскурсии) почему-то я на работе не могу отвлекаться на фотографирование.

Оформление «городка» велось с ориентацией на провинциальные «просторы ландшафта» - предписывалось использование местных материалов и сталистика в духе архитектурных традиций Нижнего Рейна (одноэтажные односемейные дома, облицованные кирпичной кладкой), хозяевам домов с небольшими садами было навязано уделять внимание местной популяции деревьев - корявым яблоням, густым сиреневым кустам и высоким каштанам. Особое внимание было уделено форме крыши: обязательная двухскатная крыша* «с нижнего Рейна» имела наклон между 40° и 45° и не должна иметь сложных или тяжёлых конструкций, которые могли бы разрушить чистую форму. Большие окна и двери приветствовались и должны были гарантировать «взаимодействие» дома и сада и чтобы жилое пространство было достаточно освещено.

двухскатная крыша - две наклонные плоскости крыши располагаются вдоль длинных сторон дома, соединяясь в коньке, а с торцевых сторон ограничены треугольными стенами — щипцами (благодаря чему подобные конструкции еще называют щипцовыми).

В “персональный крошечный садик” с высохшим прудиком мы заходили, “тётка” - Венера авторства Иттербаха, всё богемно запущено, но моим спутникам такая небрежность понравилась.

Речь идёт о Atelierhaus (Franz-Jürgens-Straße 12) в квартале, именуемом Künstlersiedlung Golzheim.
Для украшения внутреннего двора дома-студии, общежития "молодых холостых художников и скульпторов" со студийными квартирами и выставочными залами в “деревне художников” в Гольцхайме” Роберт Иттерманн создал Великую Венеру (или Стоящую) - обнажённое изображение молодой женщины высотой 1,95 м с поднятыми над головой руками. Эта “запрятанная и забытая” в саду работа Роберта Иттерманна, который жил в посёлке художников Гольцхайм с 1937 по 1943 год, до сих пор стоит там, среди ателье и была взята на обложку книги воспоминаний художников об этом романтическом месте.

“Внутри п-образного здания глохнущий сад с обомшелым прудиком и бронзовой жопастой, вполне нацистско-соцреалистической теткой, обвитой плющом. За дверью-окном моей мастерской – персональный крошечный садик с остролистом, бересклетом, веймутовой елью, березкой и плющом.

А мастерская – можно только мечтать. Белый кубик 7х7х7 со стеклянной крышей, с огромной дверью в садик, наверху полати с кроватью, у входа кухонька, душ и все прочее. Только живи и работай!

В Гольцхейме жили странные люди. Кто там обитал при Гитлере, не знаю. В 60-е и 70-е, можно предположить, там побывали Нам Джун Пайк и прочие гении Флуксуса, особенно когда ректором Дюссельдорфской академии художеств оказался Йозеф Бойс, именем которого сейчас названа главная набережная Дюссельдорфа. Вообще-то, представим, что Кремлевскую набережную переименовали, например, в набережную Казимира Малевича.

При мне в этих мастерских, за исключением тех, что были зарезервированы для гостей дюссельдорфского культурамта, жили странные персонажи, которым очень повезло.

Они умудрились, доказав свою художническую сущность, получить почти даровое муниципальное жилье. Дверь в дверь со мной обретался старичок, занимавшийся оригами: он меня однажды по-соседски пригласил выпить кофе. У него от пола до потолка на полках стояли тысячи бумажных штучек, сложенных из бумаги. В соседней мастерской была совершенно безумная старуха, видимо, подверженная оккультным верованиям: отлучаясь, в замочную скважину она вставляла черные петушиные перья. Рядом с ней проживала пожилая супружеская пара, все время куда-то ездившая на велосипедах, а в соседнем супермаркете, где мы нередко встречались, за еду и пиво расплачивавшаяся квитками для безработных. Была еще одна сумасшедшая пожилого возраста, днем все время сидевшая на лавочке возле свое двери и страшно на меня ругавшаяся, когда я на расстоянии двадцати метров, тоже присев на лавочку, закуривал. Замыкала двор мастерская, где жила немецко-индонезийская молодая пара. Мать прогуливала ребеночка, а белокурый отец мыл автомобиль, но иногда выносил на солнышко сушиться скульптурки – глуповатого вида корнепластику, перемотанную зачем-то леской и проволокой.

Я себя ни в коем случае не ставлю выше этих бездельников. Наоборот, я только мечтаю жить как они, в таком чудесном месте. Но это вряд ли получится”.

А вот так выглядит внутри “общежития” или частных домов, заселённых по традиции художниками. Очень солидными (немолодыми) и признанными в Дюссельдорфе. Посмотрите, даже если не знаете немецкого.